[Lisyar]

Для Сашки и вообще

О любви и чуди белоглазой
тапки принимаются

читать дальше?

Чудь белоглазая жила в чаще леса.
Раньше ей было просто - раньше тьма шагала широко, и непроходимые заросли начинались в трех шагах от тропинки. Раньше чудь могла подбираться зимними вечерами к самому жилью, скользя по снегу на тонких лапках, и выла, жутко, как будто приговаривала всю деревню к лютой неминучей гибели. Теперь все не так.
Сейчас лес изрезан дорогами, просеками, вырублен, растянут на проводах ЛЭП. Сейчас есть спутники и GPS. Чудь прячет в перепонках крыльев треугольную голову-ждет сумерек.
О ней не говорит никто и говорить не должен, только разве вскользь, как бы боковым зрением, мол, есть такая чудь, жуть из чащи, а как она выглядит и чем страшна - несчастливые сами узнают, а счастливым и ни к чему.
Давно за чудью гейс этот тянется, еще с берестяных времен; ни один сказитель о ней песен не складывает, не хочет тонким металлическим когтям горло подставлять. Так и живет чудь, с ветки на ветку прыгает, страх леса сторожит

Сотни лет. Тысячи. Однажды чудь спустилась к тропинке, сложила кожистые крылья и решила пожить среди людей -если люди живут среди ее, чуди, заповедных лесов. Тронула босыми длинными ступнями пух на настовой корке, провалилась, до крови ободрав кожу на щиколотках. Упала на холодное, узнала с удивлением, что где-то больнее и неуютнее, а где-то и потерпеть можно, только так и осталась белоглазой.
Выпрямилась чудь, отряхнулась и пошла по тропинке. В город.

Только в городе тоска ее ела поедом. Чудь металась в каменной угрюмости стен, вместо веток скакала по крышам, и выла, горько цепляясь пальцами за лакированное дерево скрипки. Но не звал ее обратно лес, замолчал внутренний компас, и крутилась чудь в колесе дней, задыхаясь, но просвета не видя. Так бы и издохнуть ей, но раз почуяла чудь тепло живого человеческого сердца -а ничего вкуснее она не знала. Облизнула чудь острые зубки, потянулась носом на запах, задумывая, как ловчее человека в сумерки заманить, да полюбить себя заставить - любящее сердце в разы слаще. Но человек сам к ней пришел, рукав закатал до локтя, ворот расстегнул. Удивилась чудь.
Вокруг плеч человека обвилась бы, хвост на сердце положив, чтобы привыкало, да не было теперь у нее хвоста, только пальцы, только треугольная голова, только глаза белые. И пьянела чудь от запаха живого сердца, с каждым днем все более сладкого, от того, что любовью крылья расправляло. И не видела чудь, как глаза ее сереют, как сама она к человеку привязывается. В самый мозг бил запах ритмом ударов, наяву и во сне, и сама не понимала чудь, что делала.
А когда поняла, невозможно стало от сердца этого отказаться. Мерещились уже чуди теплые мышцы на языке, и полный рот горячей, толчками бьющей крови. Человек гладил на плече ее голову и уговаривал, а чудь зубами к его сердцу тянулась. Не выдержала.
Внутренний компас проснулся, зашевелился ржаво, к лесу повернул погнутую стрелку. Цапнула чудь горящее сердце, взлетела на самый верх, кровью густой след за собой оставляя. Обернулась нечаянно.
Стоял человек, шатался, дыру в груди рукой зажимая, на чудь смотрел. И казалось ей, сто сердец у него будь -сто пять бы чуди отдал, не уходила бы только. Пошевелила чудь затекшими крыльями, с сердцем в зубах, с удивлением в глазах серых, как кошачья шерсть. И прыгнула с крыши
Может быть, не нашла чудь дороги обратно в лес, может, и леса-то ее больше нет. Может, не принял страх сероглазую потеплевшую, только вернулась чудь в город. Новое сладкое сердце ищет.

человек вырастил для чуди новое сердце, бережно оперил его верой, до верху налил любовью и звал чудь каждый вечер.
-Приходи, -говорил он без голоса пустому оконному проему -приходи, чудь белоглазая! Возьми в зубы сердце мое сладкое, грызи мышцы мои жесткие, пей кровь мою горячую, только дай рядом с собой быть, дай положить руку на гребень позвонков, дай от когтей твоих принять любую муку, кроме разлуки!
Но не слышала его чудь, сама себя между мирами запершая. Металась под прутьями, скалилась, встряхивала внутренний компас. Оголодала так, что собственные жилы готова была высосать, но не слышала зова. А человек звал.

Чудь пришла, когда исполнилось три дня с того часа, как санитары положили тело человека на холодный стол морга. Чудь разодрала когтями черный чехол, села на серую мертвую грудь и заскулила, запуская пальцы-иголки под сухие ребра. Вскрыла чудь грудную клетку человека, чтобы в последний раз посмотреть на его сердце, и захлебнулась радостью - живое билось сердце. Чудь вонзила в мягкую ткань зубы, наклонилась к разорванной аорте, чтобы кровь фонтаном прямо в горло рвалась. И ничего не было прекраснее этого мига, и быть не могло. Ела чудь сладкое сердце, роняла в железную кровь соленые слезы, потому что не знала того, что человек знал - что Любовь, она сильнее Смерти

все аллюзии, возникшие в процессе, не беспочвенны, но настолько неважны для сюжета, что даже выделять ничего я не стал
да, она не чудь, она Кысь, и это тоже туда же